AUGUST THEODOR MACMILLAN
▪ ▪ ▪ ▪ ▪
ПОЛНОЕ ИМЯ « |
| » ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ |
LITTLE DO YOU KNOW
▪ ▪ ▪ ▪ ▪
цитата или музыкальное сопровождение
Огаст смотрится в зеркало с утра и не узнаёт себя в отражении – это хорошо. Он старательно работал на это последние три года: стирал собственную идентичность, избавлялся от личности, подавлял и безжалостно вырезал отличительные черты. Теперь волосы белые, в носу колечко, одежда вызывающая, речь грязная, а руки больше не дрожат, когда пальцы сжимают острое лезвие. Он представляется прежним именем, но имя – едва ли не единственное, что в нём осталось прежним, в комплекте с ангельским голосом и тягучим романтизмом. Имя Огасту нравится по двум причинам: во-первых, оно дано ему матерью, во-вторых, оно звучит, как блядский псевдоним.
В университете о нем ходит много слухов, но ни один из них не рассказывает его правду. Кто-то искренне верит тому, что Огаст – золотой мальчик, которому захотелось самостоятельности. Этот слух ему льстит – хочется выглядеть дорого. Кто-то считает, что он спит с мужчинами за деньги. Этот – забавляет – может быть и стоило податься в эскорт; может быть, до этого он ещё опустится. Его видят слабым, его видят сладким: он пишет песни о любви, накручивает кудри на карандаш, виртуозно флиртует и натурально краснеет от пошлостей. «Не мой типаж» – так скажет каждый второй, но Огаст уже не сможет и сосчитать каждого, кто предлагал ему переспать. Мальчик-на-один-раз. Красивая пустышка.
Каждое воскресенье Огаст садится на рейсовый автобус Лидс–Селби и уезжает в маленький городок Монк Фрайстон, примерно в часе езды. Там он родился, там вырос, там до сих пор живёт его бабушка, там он был крещён и до сих пор ходит в церковь, отмаливать у Господа свои грехи. У него посредственные знания и представления о религии: он не читал священных писаний, только слушал наставления бабушки и местного пастора и беспрекословно внимал. Теперь он просит прощения у Него за свою мать и ставит свечи за упокой её души, молится о долгой жизни и здравии бабушки, а потом благодарит за свою жизнь, в надежде на то, что будет услышан и найдёт свой покой. Он знает, что церковь ненавидит таких, как он, но не верит в то, что Всевышний способен на ненависть. Если Он создал меня таким – на то есть причины. И все молчат, не рискуя брать новый грех на свою душу.
Девятнадцать лет назад школьница Лиззи МакМиллан возвращалась домой затемно – плутала просёлками, сокращала дорогу, как могла, чтобы скорее успеть домой к новой серии любимого шоу. Тогда ещё Лиззи не знала, что она сама может стать тем самым несчастным случаем, о которых предупреждают в школе и церкви, но ей пришлось насильно усвоить этот страшный урок. Всё произошло больно и быстро: она умоляла её не трогать, обещала никому не рассказывать, но не могла даже закричать – страх сковал горло. Домой она вернулась в синяках и крови, с горящей ненавистью к жизни и глубоким отвращением к самой себе в душе. Она знала, что сама виновата – она была заранее воспитана этим знанием. В том, что через восемь месяцев на свет появился крохотный недоношенный мальчик, Лиззи тоже тогда винила только себя и свою безответственность в ту тёмную весеннюю ночь. Мальчика назвали Огастом Теодором, в честь любимого месяца матери и покойного дедушки, но ничего, кроме имени, полюбить она в сыне так и не сумела.
Огаст старается не винить никого в том, что случилось, но часто он мечтает о том, что было бы, не будь вокруг матери столько предрассудков. Не вини она одну себя в произошедшем, а попробуй побороться за справедливость. Не испугайся она так сильно материнского и Господнего гнева, и решись на аборт.
За шестнадцать лет жизни Огаст видел её слишком редко: сначала Лиззи решилась доучиться в школе, затем сбежала учиться в колледж на медицинскую сестру, потом пропала из жизни семьи и вовсе, оставив сына полностью на попечение бабушки. Она вернулась в Монк Фрайстон лишь в последний год своей жизни – уже страдающей от букета зависимостей и глубокой депрессии, уже потерянной душой. Лиззи надеялась взглянуть на подросшего сына и увидеть в нем частичку себя, родную душу, но встретила лишь копну темных кудрей, непонимание и безразличие.
Огаст очень старается не винить в её смерти себя, но до сих пор с содроганием вспоминает последние строчки предсмертной записки. За несколько часов до того, как сам же Огаст, посланный к ней бабушкой, обнаружил в ванне, полной красной воды, её безжизненное тело, Лиззи написала следующее: «Я прошу прощения перед Господом Богом за то, что совершила самый страшный грех. Я прошу прощения перед своей матерью за то, что не стала той дочерью, о которой она мечтала. Я прошу прощения у сына за то, что не смогла стать матерью, которую он заслуживает, за то, что не смогла увидеть в нём хоть что-то, кроме того человека, что сломал мне жизнь. Пожалуйста, не держите на меня зла и будьте счастливы так, как я никогда не была».
Он больше не принимает ванны, но зато принимает несколько видов таблеток, которые советуют ему доктора. За три прошедших года Огаст встретил свою цветущую юность с первой любовью, шагнул навстречу давней мечте и смог вырваться из Монк Фрайстона, чтобы и дальше заниматься тем, что приносит ему настоящее наслаждение – музыкой – но всё это время где-то за его плечами маячит призрачный силуэт женщины в мокром розоватом белье. Огаст послушно ступает на её путь чистой ненависти к себе, начиная выводить всё то, что было ей так в нём ненавистно – меняет характер, цвет глаз и образ мысли, но всё равно не может сбросить с души тяжёлый груз ответственности за чью-то искалеченную жизнь.
От имени Лиззи МакМиллан Огаст слепо мстит той, другой, безымянной части самого себя.
В Монк Фрайстоне каждое воскресенье встречает его немым упрёком.
LAST BUT NOT LEAST
▪ ▪ ▪ ▪ ▪
Это кольцо нужно было отдать сразу. Стянуть с пальца и бросить прямо в спину. Подложить в карман джинс. Подкинуть в чемодан. Всё, что угодно – только не хранить его всё это время рядом.
Оно по-прежнему такое же красивое и блестящее – не удивительно, ему нет и полугода – даром, что в одночасье утратило весь высокий смысл. И, Лео никому и никогда не сумеет в этом признаться, но он всё ещё носит его с собой постоянно: надел на цепочку от старого крестика и хранит под рубашками, застёгнутыми под самое горло, чтобы никто не сумел разглядеть его главную слабость. Это казалось нормальным, когда время, с момента их расставания исчислялось часами, днями, неделями, но вот уже счёт идёт на месяца, а обсессивные попытки зацепиться за последние вещи, случайно забытые Лейном в квартире (помимо кольца, в корзине с грязным бельём осталась пара рубашек, носков и одни трусы, а в посудомоечной машинке – чашка с репродукцией автопортрета его любимого художника) не кажутся больше здоровым механизмом.
Все эти вещи не дают Мориа двигаться вперёд. И дело, разумеется, в вещах, а не в том, что он до сих пор не может разозлиться достаточно, чтобы разлюбить и смириться.
— До завтра, — он дожидается, пока разойдутся все коллеги из лаборатории, и молится на то, чтобы Блумсбери не решил именно сегодня отпроситься с рабочего места пораньше. Созреть на этот разговор было сложно, а вот отказаться от него будет проще простого, поэтому нужно действовать сейчас, пока уверенности в собственных моральных силах ещё достаточно.
У Лео много дурных привычек – передвигаться по длинным коридорам участка исключительно вдоль стен – одна из них. Намного больше он боится быть лишний раз замеченным, чем получить в бок ручкой открывающейся двери. Теперь он ещё и смотреть старается исключительно в пол или какие-нибудь записи в руках. Игнорировать кого-то на протяжение пары месяцев, работая при этом в одном и том же здании над одними и теми же делами – задача не из простых. Достаточно того, что весь участок, вплоть до уборщиц и буфетчиц, уже в курсе произошедшего и тысячу раз обсудили всё за их спинами – давать больше поводов к сплетням Мориа не хочется. Тем не менее, по пути он пересекается с парой офицеров, а ещё одного встречает прямо на выходе из кабинета, в котором обычно можно разыскать Лейна. Приходится попрощаться и с ним. Тот зачем-то сообщает, что Лейн там. Лео кивает с молчаливой благодарностью и проходит внутрь, тихонько прикрывая за собой дверь.
— Привет. Ты уже заканчиваешь, верно? — Лео старается говорить быстро и по делу, не давая мысли ускользнуть от него в ином направлении. Карие глаза скользят по серо-голубым стенам, дешёвым столешницам, жёлтым стикерам на компьютерных мониторах – он рассматривает всё, лишь мельком задерживаясь на том, к кому обращается. Это ещё даже не сам разговор, но уже самая настоящая пытка, — Я хотел бы кое-о-чем поговорить. Это не займёт много времени. Мы можем зайти в Старбакс.
И это чудо, что Лейн не избегает и не посылает его к чёрту со своими разговорами напрямую. Не то чтобы он когда-то вообще так поступал, но теперь Мориа сразу ожидает худшего. Они действительно идут в Старбакс, что расположен ниже по Парк Стрит. Лейн не пьёт кофе из Старбакса, потому что «если пить кофе – то пить его правильно», но это заведение к участку ближе всего, а у Лео нет желания долго выбирать. Едва ли тишину можно назвать комфортной, но мужчина не стремится нарушать её раньше времени: он репетирует давно заученную речь и теребит в руках ручки бумажного пакета со всем оставшимся от Блумсбери добром. Он не оставил даже ту футболку, что сам таскал чаще всего – постирал и отложил ко всему остальному. С глаз долой – из сердца вон, это ведь так работает, правда? Остаётся только надеяться на лучший исход.
В Старбаксе выясняется следующее: во-первых, стоять в очереди вместе ещё более неловко, чем просто идти по улице, а, во-вторых, Лейн не изменил своему стандартному заказу. Лео не хочется помнить, что тот предпочитает пить только заваренный в турке, настоящий крепкий кофе, но он всё равно еле одёргивает себя, чтобы не заказать что-то ещё и не заплатить за них двоих сразу. Наверное, он судит себя слишком строго – такие вещи и не должны забываться вот так сразу. Но и превращать этот разговор в показательное шоу совершенно не хочется. Найти комфортную грань кажется практически невозможным. Карман джинс прожигает заботливо отложенное кольцо.
Его (их) любимый столик свободен.
— Итак, как я и обещал, это не надолго, — почему-то Лео кажется, что Лейну хочется избавиться от его общества поскорее, и он старается уважать это желание. Даже давит улыбку: нервную и не совсем искреннюю. В какой-то момент он даже жалеет, что в Старбаксе нельзя добавить в кофе ликёр или коньяк – сейчас ни то, ни другое не помешало бы. Для храбрости, — На самом деле, я просто недавно занялся генеральной уборкой в квартире, — в переводе: заставил себя подняться с дивана и собрать с пола все пивные банкии, — И нашёл несколько вещей, которые, кажется, ты хотел бы забрать. Здесь по мелочи. Твоя чашка, кстати, тоже там, — но это ведь всё не самое важное, не самое страшное.
Однако, Лео протягивает пакет так, будто бы больше ему нечего сказать. И, наконец, позволяет себе взглянуть прямо в глаза напротив. Наверное, это и становится его самой большой ошибкой, потому что вся та боль, которую, казалось бы, удалось подавить и нейтрализовать, в один момент возвращается и бьёт нещадно, со всей силы, прямо под дых, выбивая из лёгких весь воздух.
Он держит кольцо в кармане с левой стороны, сжимает его со всей силы, так, что на ладони остаётся круглый контур. Почему-то именно сейчас просыпаются все сомнения, почему-то именно теперь, когда дело, казалось бы, уже сделано, выложить кольцо на стол кажется абсолютно невозможным. Лео не покидает ощущение того, что расставшись с кольцом ему придётся признать реальность всего происходящего и покончить с этой стадией бесконечного отрицания. Лейн ушёл. Это конец. Вот это – самый настоящий конец. Их больше ничего не связывает. Finita la commedia. Он держит слишком долгую паузу, это становится невыносимо неловким. Где-то внутри что-то обрывается.
— Это ещё не всё, конечно. Я хотел поговорить.
